Телеги, варги, охранники, сопровождающие медики и собственно раненые.

Ехать по не очень хорошей дороге, обгоняя весеннюю распутицу то еще удовольствие, особенно когда в нагрузку идут раненые, которых хорошо бы довести живыми. Если отправляют в Ангбанд, это либо большая шишка, либо силами полевых и армейских лазаретов на ноги бойца не поставить. Или и то и другое разом. Тут было одно исключение. Пленник. Ценный, но пленник, и приглядывющие за ним лекарки не упускали момента напомнить ему, что он зря занимает койку. Но приглядывали в оба глаза. Никто не хотел отвечать за неисполнение воли Владыки.

Когда Пятый впервые после падения открыл глаза и увидел тканевый полог, ему захотелось немедленно сдохнуть. Мутило, голова была словно набита ватой, тело не слушалось и плохо ощущалось. А те части, что он чувствовал, мерзко тянуло, ломало и крутило. Словно его оползнем перепахало. Хотя, почему словно? Падение с хорошей высоты на не пойми что вполне сойдет за оползень. Камни там точно были... А что было хуже всего - пришел в себя он не в залах Мандоса. Значит, ему не повезло и не повезло по-крупному. Что ж, такая вероятность тоже была, но как же хотелось ее избежать. Видимо, не в этой жизни.
С трудом, но удалось двинуть пальцами левой руки. Получалось, но он словно смотрел на свою руку сквозь мутное стекло. А пальцами двигал словно под водой. Мутной, густой, глухой водой. И потому периодически появляющихся женщин - а это явно были орочьи женщины, - Пятый практически не слышал из-за стоящего в ушах мерного гула, то затихающего, то начинающего давить на виски с новой силой и громкостью. Хотелось отвернуться, но любое дополнительное движение лишь усиливало дурноту, словно не хватало и того, что повозку потряхивало.

- Тише лежи, голуг. Пока возможность есть, - недружелюбно одернула Куруфина девочка-медичка, и в губы Пятого ткнулась фляга. Она была теплая и от содержимого пахло какими-то травами и немного медом.
Дорога в повозке однообразна до тошноты. Несколько раз в день пленнику давали пить, на второй день попробовали накормить.Один раз обоз застрял в грязи и пришлось снимать с него все и вытягивать с руганью и под подначки девочек. Пару раз шел снег, и полог провисал под его тяжестью. Иногда внутрь совал заинтересованный нос сторожевой варг, особенно когда пленнику предлагали еду. С варгом медички разговаривали с гораздо большим удовольствием.
И с каждой милей все росло, усиливалось присутствие чего то огромного и темного, как будто сам воздух вокруг густел и дышать им становилось труднее.

Дорога слилась в неопределенный ком из лиц, действий, движений - зыбких, перетекающих одно в другое. Лекарки, опять чем-то недовольные, дергающий ушами варг... Иногда он проваливался в сон, полный мутных, нелепых видений. Когда давали пить он пил, вернее, судорожно сглатывал. Жажда мучила постоянно, но и просить сверх того, что дают он не стал. От еды он отказывался. Не хотелось, да и сама идея вызывала тошноту. Он сцеплял зубы и закрывал глаза. Отворачивался. И муть немного отступала, совсем немного. Она всегда возвращалась, никогда не уходила совсем и Пятому уже начинало казаться, что он навечно останется в этом непонятном зыбком киселе.
Он не знал, да и не хотел знать, сколько они провели в пути. День или несколько, какая разница? Разве что дышать становилось все труднее, да и в сны постепенно входила темная, мутная жуть. Оно давило и Куруфин невесело усмехнулся. Значит, скоро они доберутся до места назначения. Или не скоро. Но доберутся. Это не радовали ни в коей мере, просто отсекалось как данность. Сейчас ему было трудно думать вообще и Пятый просто погрузился в это состояние с головой. Если ничего нельзя сделать, то можно просто не делать ничего. Можно просто отдохнуть. Скоро такой возможности у него больше не будет.

Ему меняли повязки, и следили, что б не сползли лубки. В Ангбанде по голове не погладят, если пленник проваляется долго из-за того, что в пути не досмотрели. Один раз в телегу заглянуло робкое весеннее солнышко, и немедленно исчезло, скрывшись за плотными тучами, которые гнал северный ветер. В воздухе стал слышится запах дыма.
Куруфин не мог этого видеть, но впереди медленно и неотвратимо вставала горная стена, и выше всех хищно тянулась к небу громада Тангородрима, окутанная дымом тысяч кузниц. В обозе как-то сразу стало меньше ругани и суеты, и даже девочки, когда приносили питье и пытались влить в раненого немного бульона, уже не спешили упражняться в остроумии. Все смотрели на трехглавую гору с каким-то благоговейным страхом.

Менять повязки он не мешал, равно как и не сопротивлялся остальному. Бессмысленно и бесполезно, только себе хуже сделаешь. От бульона он все же отказывался, от одного запаха мутило безумно, до тошноты. Он сцеплял зубы и ждал, когда рвотные позывы стихнут, надеясь, что плошку от его носа все же уберут. Он то выныривал из тумана, то снова в него погружался, но резкие запахи лишь усиливали густоту киселя вокруг и тошноту.
То, что над ним перестали подшучивать и радовало, и одновременно с этим - совсем нет. Что-то изменилось. Ха, словно еще можно было сомневаться, что именно. Они почти добрались куда надо. А значит, конец спокойствию и отдыху. Начнутся суровые будни. Или что там ему приготовили? Дышать было все тяжелее, грудь словно камнем придавило. Куруфин старался вдыхать медленней, осторожней, глубже. Помогало мало.

Повозки пошли легче, началась хорошая дорога, мимо в сторону юга проезжали другие обозы и отряды волчьих всадников. Трехглавая гора уже закрыла собой все небо. Ворота, открытые для войска так и не закрывались, зияя провалом в черноту. Туда и въехали телеги, погрузившись в темноту, разгоняемую только неровным светом факелов. Сверху и сбоку ворчало и ворочалось огненное нутро горы.

В Ангбанд