...

Холодный ветер бил наотмашь, разбрасывая мелкие холодные капли полудождя-полутумана. Бледное небо быстро затягивалось длинными темно-синими тучами, и от этого блеклый вечерний свет густел, становясь все темнее и темнее. Не было видно ни абриса луны, ни первых зажигающихся звезд – лишь раскрашенная темными и серыми штрихами сетка неба. Внизу, под широкими крыльями – чернота земли. У черноты разная насыщенность, и по ней можно распознать то извивающуюся дорожку, то широкий тракт, то непротоптанные пустыри. Крылья-то уже болят, наверное, да и пятак замерз. Впрочем, она не могла сказать точно – шкурой тварь уже почти ничего не чувствовала. В малой части – от холода, в большой – от того, что она слушала. Слушала, сосредоточившись до звона в голове, не впитывая даже, а насильно всасывая и пропуская через себя встречные Мелодии, пытаясь поймать хоть отголосок знакомой темы. Так сквозь сито пропускают порою речной песок в надежде найти крупицы желтого металла. Внутри все гудит, резонирует, дрожит как натянутая тетива, и Гауриэли кажется, что это окажется ей не по зубам, что пропихнуть через себя долины, тракты, горы и завалы, многие и многие километры вместе с тварями, их населяющими – это слишком много. Думает так – и проталкивает сквозь себя темы дальше, потому что... страшно. Страшит перспектива начинать сначала, если все прервется. Возможность не найти страшит еще больше.

Чувства статичны, ощущения статичны до тех пор, пока отголоском ощущения она не... чувствует. Напряжение падает, и вместе с ним будто исчезают подпорки, позволявшие мобилизироваться и держаться ровно. Крылья летучей мыши дрожат, и она камнем падает вниз, выровнявшись лишь в полуметре над землей.

осанвэ:

Ветер все еще бьет наотмашь, рассыпает капли дождя. Где-то неподалеку... далеко... Он где-то есть. Она его слышит, хоть и ощущает не Музыку, но предчувствие Музыки.

осанвэ:

Ноябрь это холод, земля, забившаяся в ноздри и впившееся в тело комья почвы.
Это если ты хоть что-то чувствуешь. В том же, к кому /чему?/ обращалась Гауриэль никакого чувства не было.
Там не было и слов и понятий - мысли-из-слов проваливаются насквозь, не поколебав поверхности.
Мысли из мыслей заставляют поколебаться. Само наличие ощущения этого маленького тёплого огонька - скорее всего ответ. Во всяком случае на ответ здесь ли он. Огонёк - точно здесь, тлеет под гнётом замерзшей ноябрьской земли, словно торфяной пожар по зиме. Теплится. Болит.

Место, в общем, ничем практически не отличается от любого прочего - до изгиба тракта отсюда рукой подать. Разве что недавно рестревоженная земля выдеояет его среди тысячи тысяч подобных мест - характерная заплатка ещё слишком уж свежая, не покрытая первой травой или палыми листьями. Голая.

Слабый отзвук, отклик, едва различимое чувство, пробившееся сквозь полотно глухого «ничто» и монотонного «не то», сначала ощущается, и лишь потом добирается до осознания. Тихий, болезненный толчок, легкая тень мысли проникает внутрь, под фана, и на краткий миг – меньший, чем пустота между двумя ударами сердца – чужая боль отдается в груди своей собственной. И в ответ на отзвук из этой самой груди рвется что-то неоформленное, бессловесное, но мощное подобно высокой штормовой волне, накрывающей берег. Рассыпается, растягивается в пространстве улыбкой и слезами, а еще – теплом протянутой руки и ласковым прикосновением. И лишь потом чувства формируются в мысль и собираются в слова:

осанвэ:

Из слова «дом» льются ее собственные чувства, ее понимание. В нем тишина и покой, чувство защищенности. Там сухо, в то время как здесь – мокро. Там тепло, в то время как здесь – холод и морось. Там прочные стены и пляшущий жар огня, в то время как тут – пустота бескрайнего простора. Там тебе будет хорошо, в то время как здесь – плохо.  

Крылья делают взмах, поднимая летучую мышь выше, и она теперь не только ищет ощущениями – она смотрит. Мордой пытается уловить тепло тела, глазами – очертание. Слабый огонек как маячок ведет в нужном направлении, но одного лишь направления ей теперь недостаточно. Она хочет видеть фана – две руки, две ноги, все, что прилагается к этому огоньку – чтобы поймать его, схватить, удержать. Но он ощущается плохо, и мышь, опустившись ниже, изумленно осознает, почему – он под землей. Холод пробирается под шкурку и промораживает ее до самых костей – от ветра ли? Ее не пугает земля, не пугает могила – лишь его боль, которая говорит ей, что всего этого быть не должно.

осанвэ:

Снова – мягким касанием, нежным, почти невесомым. Однако – не вопросом, а сообщением.

У пламени нет ни рук, ни ног, ни фана - оно просто пламя, просто - до тех пор, пока слова осанвэ не палают вглубь как в колодец - летят долго, и пламя притухает, пригибается на миг к земле, чтобы взметнуться яростным пожаром отрицания: НЕТ!
В этом "нет" и обида, выворачивающая наизнанку, и, снов, - боль, словно в жерком этом пламени вскипает та самая оболочка, которой нет - обугливается и сладковато пахнет палёным мясом по окрестностям, несёт древесным углём от обратившихся в золу подземных корней, пропёкшейся от жара землёй, вскипевшей влагой из глубины почвы. Паром...
Там, в пламени, бьётся непереносимое "Он меня выгнал" - бьётся так же, как отчаянно бьётся само пламя, стремясь выйти не из фана даже - за рамки себя, за границы предопределённого дозволенного мироздания - перестать быть, и резко пропадает, отрезанное аванирэ.

Бесполезно. «Нет» пылает и извивается внизу, но подле Гауриэли гаснет, словно горящая стрела, упавшая в холодный, сверкающий снег. Едва взметнувшись вверх, застывает, кристаллизуется, стягивается жесткими тисками воли, резко разворачивается и возвращается назад мощным импульсом, толчком, ударом ладони по твердой поверхности. Она не намерена слушать глупости.

Земля тем временем все ближе, пустая и голая – помимо черной в ночи рыхлой заплаты на куске своей поверхности. Маячки уже не нужны – хватает глаз и крупицы здравого смысла, чтобы понять, где искать. Когда всякий намек на ощущение присутствия пропадает, майэ, несмотря на ветер, погоду, не располагающую к размышлизмам ни на какую тему, кроме температуры собственного носа, да и общую драматичность ситуации, с трудом сдерживается чтобы не закатить глаза. Полететь-то домой – он полетит в любом случае, даже если случай этот будет подозрительно походить на насилие над личностью. Альтернатив, если они и допускались, Мышь не рассматривала от слова вообще.

Ночь густеет, небо затянуто плотной пеленой туч. Гауриэль спускается ниже, слушает, втягивает в себя окружающие звуки – шелест вялой травы, шорох ночного зверька под листвой... Темно и тихо под безлунным небом. Тихо звенящей от шорохов ночи тишиной. Мышь тенью припадает к земле, касается лапами сырой земли, но пачкаются в ней уже белые женские ноги. Гауриэль опускается на колени и вгрызается пальцами в рыхлую землю.

Тьма густеет, обволакивает тракт и мягко льнет к майэ. Ночь - друг ей, это мышиное время.

Сделать больше он не может, да и как? Сквозь такое аванирэ не услышать и не понять, что происходит снаружи и вокруг. Стоит только позволить себе прогнуться, дать поблажку, и произойдёт что-то невозможное, неправильное - что именно он сам не понимал и не помнил, растеряв куски памяти за гранью дисгармонии и диссонанса. Сама изначальная тема была сейчас изменена, преобразована несовместимым с окружающей реальностью способом, а значит с реальностью и не стыковалась вовсе.

Земля покрывала лежащего в могильнике тёмным саваном слежавшейся корки: перепачканные в крови эльфийские одежды, волосы, куски кожи и бинтов, - всё было совершенно одинаково грязным, чёрным, задубевшим и неподвижным, не один день проведя под землёй, нити ткани и нити волос стали совершенно неотличимы. Труха. И усилившийся запах опалённой плоти - забытое фана не разлагалось, но и не исцелялось, застыв во времени и источая слабый, но различимый аромат лекарств, крови и... чего-то такого, смутно напоминавшего запах в нижней столовой Твердыни.
Тело пахло чем угодно, только не живым...

Спустя время – Гауриэли неизвестно, долгое ли, короткое ли – пальцы наконец ощущают под собою плотность, а над нею – шершавость и сырость грязной, облепленной землей ткани. Черные, холодные как лед женские руки становятся мягкими, почти ласково снимают затвердевшие куски земли, очищают от них лицо и даже убирают с него налипшие пряди волос, будто под ними и не мертвое тело вовсе. Светлее кожа лежащего, конечно, не становится – женщина сама грязна, будто только что выбралась из-под земли. Она убирает с бледного, чуть посиневшего влажного лба растрепанную прядь волос, оставляя на коже темно-коричневый след. Однако при всей естественности движений ее руки, шуме очень живого в своей тяжести дыхания, внутри женщина будто застыла – темный взгляд с расширившимися почти на всю радужку зрачками смотрит на свою находку не мигая. Подхватить Артано и улететь было бы удобнее всего, но слишком странно смотрится разрытая почти у самой дороги могила. Мало ли, кто его закопал. Мало ли, этот кто-то будет проезжать тут снова. Пожалуй, стоит вернуть все как было, по крайней мере, с виду. Все же в вопросах предосторожности лучше перестараться, чем недостараться.

Гауриэль наклоняется, просовывает руки под тело брата и, прижимая его к себе, чуть приподнимает, подтаскивает к самому краю могилы, упираясь пятками в рытвины под собою. Подбирает сырую, черную от земли юбку, запихивает ее концы за пояс и, цепляясь за края, выползает из ямы. Ей все еще жарко, она облизывает синие вопреки внутренним ощущениям губы и ощущает скрип песка на зубах. Сплевывает эту дрянь. Кругом одна дрянь. Погода – дрянь, земля – дрянь, ситуация в общем – еще какая дрянь. Она вернется домой и чем-то, напоминающим запах столовых, будет пахнуть не только Артано.

Майэ упирается коленями в землю и с усилием тащит тело брата на поверхность, вымарывая его в земле еще больше. Тащит, оттягивает в сторону и, ползком вернувшись назад, всем своим телом наваливается на кучи земли, засыпая яму, грубо присыпая случайные следы и вмятины от повалявшихся то тут, то там тел.

...Когда Мышь исчезла в темноте, крепко держа в лапах неподвижное фана брата, уже вовсю хлестал дождь. Вода заливала тракт, заполняла выбоины, бежала ручейками, превращая сырую землю в однородное хлюпающее месиво.